Мемориальный камень в память русским художникам. Из поколения в поколение
«Над вечным покоем». Исаак Левитан. 1894 г.
Легенда
Алина болтала ногами. Отец уже несколько раз сделал ей замечание, но что такого? Ей скучно, очень-очень скучно. Уже целых полчаса они едут на машине к озеру, чтобы, как выразился папа, «культурно обогащаться». Что это за «обогащение», шестилетняя Алина не очень понимала, но послушно кивала, ведь мама пообещала, что после прогулки они поедут в торговый центр и купят ей ту игрушку, которую рыжая бестия так долго выпрашивала.
Машина остановилась. Маленькие, но бойкие ножки гулко спрыгнули на землю. Отец тут же завёл свою шарманку о том, какой чудесный здесь вид, какая великолепная природа и какой И-са-ак Ле-ви-тан — Алине с трудом удавалось выговорить это имя и фамилию даже мысленно — потрясающий художник вместе с кипой остальных, не менее лёгких для запоминания фамилий художников. Родители замерли у внушительного камня с плитой на нём, что-то бурно обсуждая. Тяжело жить в семье искусствоведов: вечные прогулки по музеям и галереям обеспечены, как и подобные экскурсии, к которым Алина относится как к необходимой «жертве» перед долгожданным призом — игрушкой.
Алина бессмысленно бродила у берега, вглядываясь в землю и ковыряя песок и почву краешком сапожка. Ей нравилась земля, нравилось копаться среди жучков, червячков и сорняков, а не обсуждать старых художников и их пейзажи. Мама говорит, что этому Алина набралась от бабушки-садовницы. Ну и ладно, всё это гораздо интереснее скучных камней и оранжево-серых видов, от которых веяло еще большей скукой, ведь всё же на дворе стояла поздняя осень.
Мама подозвала дочь, рассказывая ей о каждом художнике, чьё имя было выгравировано в плите на камне. Алина тяжело вздохнула и коснулась первого имени, чтобы просто пощупать камень. Любопытно же. «Архипову А.А.». Какой необычайно холодный камень… И Алину унесло.
Не так, как уносит сон, когда проваливаешься куда-то в мягкую темноту после горячего молока, что принесла мама перед сном, и поцелуя в лоб от папы. И не так, как уносит ветер, который тянет за капюшон и шапку в особенно холодный день ноября. Нет, совсем нет. Просто мир вдруг сделал тихий вдох и стал другим. Сначала исчезли звуки. Совсем. Даже мамино нежное бормотание про «Бялыницкого-Бирулю» — Алина успела ужаснуться, кто вообще придумывает такие замысловатые фамилии, — оборвалось, словно кто-то щёлкнул выключателем. Девочка испугалась и хотела уже отдёрнуть руку от камня, но пальцы будто приросли к нему. Он был не мертвенно холодным, как кусок льда, и вовсе не жутким. Просто… внимательным, любопытным, скорее. Словно прислушивался к ней.
А потом звуки всё же вернулись, но уже не прежние. Алина вдруг услышала, как шуршит трава под собственной подошвой, какую мелодию завывает лёгкий ветерок у озера, как трескается тонкий ледок у самой кромки воды, как где-то высоко, за серыми облаками, хлопает крылом какая-то птица — и этот хлопок расходится по воздуху, как рябь по воде. Озеро вздохнуло. Именно вздохнуло, потому что другого слова, которое наверняка бы придумал отец, Алина не нашла. Она моргнула.
Серый цвет вдруг перестал быть просто серым и некрасивым. Он оказался разным: мокрым, холодным, тёплым, прозрачным, синеватым, серебряным. В воде отражалось небо, превращаясь в кучу оттенков, размазанных по холсту. Небо словно лежало на поверхности воды, и солнце, едва заметное, скользило по нему, причудливо отражаясь и играя с волнами. Озеро превратилось в палитру с разнообразными намешанными цветами и оттенками, которую она часто видела в руках у художников. — Ого… — тихо выдохнула Алина и сама удивилась своему голосу. Он уже не был скучающим. Был восторженным.
Она заметила травинку под ногами. Самую обычную, кривую, прижатую к земле. Но та упорно тянулась вверх, несмотря на холод, несмотря на осень, несмотря ни на что. И в этом движении было что-то такое упрямо-живое, будто травинка знала секрет, которого не знали люди. Алина отпустила камень и тихонько обернулась. И тогда она увидела их. Они стояли за её спиной, стройно, не толпой, не тесно, а как-то по-своему правильно, словно каждый знал своё место здесь. Мужчины и женщины. Молодые и совсем седые. Кто-то в длинном пальто, кто-то в потёртом пиджаке, кто-то с бородой, кто-то с усмешкой в глазах. У многих в руках были кисти, палитры, у кого-то — папки и листы бумаги, а кто-то просто стоял с ладонями, испачканными углём. Алина не узнала ни одного лица. Но точно знала всех сразу. От них шло странное тепло — не как от сухой батареи и не как от жаркого летнего солнца, а как от костра, вокруг которого хочется сесть поближе и вытянуть руки. Мастера смотрели на неё внимательно, но без строгости. Они ждали чего-то с тихой радостью в глазах, будто встретили давнюю знакомую. Один из них — высокий дяденька, худой, с тёмной бородой и волосами, но с особенно светлым взглядом — чуть наклонил голову. И в этот миг Алина поняла, что все они не собираются говорить словами. Им и не нужно. Потому что всё, что они хотели сказать, уже было вокруг. И вдруг ей стало ясно: этот камень — совсем не просто памятник. Это дверь. И если прислушаться ещё немного… Она, быть может, откроется…
Но вдруг всё исчезло. Художники растворились, словно их и не было. Воздух снова стал обычным, с лёгкой прохладой и запахом сырой земли. Где-то неподалёку хлопнула дверца машины, мама позвала папу, и мир вернулся на свои места — тихо, аккуратно, без рывка.
Но вдруг всё исчезло. Художники растворились, словно их и не было. Воздух снова стал обычным, с лёгкой прохладой и запахом сырой земли. Где-то неподалёку хлопнула дверца машины, мама позвала папу, и мир вернулся на свои места — тихо, аккуратно, без рывка. А внутри Алины, в самом её пока еще небольшом сердце, ничего не исчезло. Она всё так же видела озеро — не просто большое и холодное, а глубокое, живое, будто в нём хранились чьи-то мысли. Она замечала, какая прозрачная вода у кромки, как по ней бежит лёгкая рябь, как отражение облаков медленно плывёт, не торопясь, слегка размываясь в крохотных волнах. Она чувствовала всё вокруг. Каждая былинка казалась важной, нужной, словно без неё мир стал бы чуть беднее. Алина даже дышала теперь иначе. Осторожно. Будто боялась спугнуть красоту.
Мама подошла и мягко потрепала её по голове, по рыжим, вечно торчащим вихрам. — Соскучилась совсем, родная? — сказала она с улыбкой. — Уже несколько минут просто смотришь на озеро, как истукан. Алина хотела ответить, но не нашла слов. Разве можно объяснить, что ты только что видела то, что нельзя показать пальцем?
Подошёл отец. Он глубоко вдохнул, словно хотел набрать в грудь побольше этого воздуха, этой тишины. — Ладно, — сказал он, примирительно улыбаясь дочери, — отмучилась своё, молодчина. Поедем за твоей игрушкой.
И тут Алина вдруг топнула ножкой. Не сильно, но уверенно. Земля под сапожком глухо отозвалась, будто поддержала её. Она повернулась к родителям и нахмурила бровки — так, как хмурилась обычно мама, когда принимала важные решения. — Папа, мама, — наконец выпалила она. В голосе была странная, ныне ей незнакомая твёрдость, как у человека, который понял что-то очень важное и боится это потерять. Похоже, за эти пару мгновений видения она успела сильно повзрослеть. — Забудьте про ту игрушку. Купите мне, пожалуйста, краски. Самые разные. И мольберт. Пожалуйста.
Она замолчала, подбирая слова, и посмотрела на озеро, сжимая кулачки, будто просила у него подсказки. —Мне нужно… — тихо сказала Алина. — Мне нужно это запомнить.
Родители переглянулись. Они ещё не знали, что в эту минуту на берегу озера родилось не просто детское желание. Здесь, рядом с камнем-хранителем, который помнит каждый вдох великих художников, передался невидимый огонь — умение чувствовать и беречь красоту.
И, быть может, если и вы однажды остановитесь у этого памятника подле озера Удомля и положите на него ладонь, озеро тоже взглянет на вас внимательнее обычного.
